Выживший скоморох

Я не могу назвать себя слишком внимательным читателем культурно-художественных разделов пермских изданий, и, тем не менее, мне странно, что ещё ни разу мне на глаза не попалось ни одной рецензии на пермского рок-барда Виктора Вершинина. Между тем, на мой взгляд, в Перми на сегодня, собственно, всего два бесспорно зрелых и самодостаточных музыкально-поэтических явления, явно выходящих за пределы региональной значимости: Григорий Данской и Виктор Вершинин. И если первый уже собрал (вполне заслуженно) некоторый урожай всевозможных всероссийских и даже международных призов, наград и лаурятств, периодически появляется на центральном ТВ, то второй до сих пор известен весьма кулуарно.

Отчасти это объяснимо и его довольно замкнутым образом жизни, и тем, что он более элитарен, вычурен, прихотлив и «неформатен» по жанру и манере, нежели Данской. Те, кто впервые видит Вершинина на концерте, первым делом отмечают, как причудлив и по особому манерен его вокал. При этом, однако, стоит преодолеть лёгкий первый шок и немного вслушаться, как сразу чувствуешь, что его сценический способ существования совершенно органичен, и эта отчасти врождённая манерность, отчасти сознательная полуфольклорная стилизация ни на толику не выходят за границу вкуса. Исполнительская манера Вершинина настолько своеобразна и неповторима, что и чужие песни в его репертуаре – а он изредка поёт из Евгения Чичерина, с которым делил рок-н-рольную юность, а также из «неизвестного классика» питерского акустического рока Юрия Наумова, - даже эти вещи пропитываются насквозь его, вершининской, эстетикой и даже насыщаются новыми смыслами.

За фасадом его преимущественно очень камерных гитарных переборов и глубоких пауз наше избалованное аранжировщиками ухо угадывает предполагаемые партии флейты, баса, перкуссии… В то же время то, что он делает в одиночку, настолько само по себе выразительно и тонко, что, быть может, он и прав, оставаясь при своём нынешнем минимализме.

Временами он довольно сложен поэтически, небезыскусен и утончён музыкально, но при этом предельно прост, открыт и беспафосен его сценический образ. Приближающемуся к сороковнику Вершинину в отличие от многих его сверстников-коллег по музыкальному цеху хватает ума понимать, что время героев рок-н-ролла прошло, что все их битвы безнадёжно проиграны, мечи, затупившиеся от частого открывания банок со шпротами, давно ходят по старьёвщикам, так что грозное надувание щёк в неоромантическом запале выглядит у нынешних «рок-героев» пошловатым и затасканным трюком. Свободный от всего этого Вершинин вместо этого начинает вдруг читать со сцены стихи Цветаевой, Бродского и прочих великих, как он сделал на последнем концерте в ДК Солдатова, и делает это настолько необычно и непосредственно, что какие-нибудь давно знакомые и подзабытые есенинские строки вдруг заново и ярко проявляют свою трагическую свежесть и остроту.

Откуда он взялся? Из университетской рок-н-рольно-филфаковской тусовки рубежа 80-х-90-х, дружил-водился с «отцами-основателями» пермского рока Чичериным, Селезнёвым, Сазоновым, Данским. Не доучился, работал переводчиком в банке, женился, родилась дочь, занимался рекламой… В конце 90-х вдруг пошли вот эти, новые, песни.

Вершинин и в своей исполнительской блаженно-юродской манере, и в поэтической интонации подлинно своеобразен, но обязанность взявшегося за критику велит проследить связи и параллели. Пытаясь понять, откуда и от кого он вырос, как бы на дне, в осадке его полубаллад-полубылин-полуколыбельных видишь Башлачёва. Я рискую видеть эту преемственность, по крайней мере, в образном ряде, в скоморошине как способе поэтического существования. При этом если Башлачёв ассоциируется с первоначальным появлениям скомороха-Ролана Быкова в «Андрее Рублёве» Тарковского, то Вершинин – с последней встречей Рублёва со скоморохом, когда он от экстатического веселья и бьющей через край бешеной энергии, то чёрно-самодеструктивной, то светло-спасительной, через боль, ужас и жажду мести приходит вдруг к смирению, прощению и новому удивлению миром.

Вершининский скоморох старше и искушённее. Он видел «лимонные души, фиговый лой-быконах», пляску троллевую в чёртову пятницу, он входил в общество Тори Эймос, изумительные грёзы присылал ему князь Трубецкой... Он подвизался пилигримом и бродил где-то за морями, где научился слагать мадригалы про арабов, повстречавших в пути зиму. Кажется, все наши модные веяния, искания, брожения, идеи и идейки последнего времени увидены им и иронически осмыслены: «Я сидел под сикаморою, / С пустотою разговаривал, / Шевелил губой-дурою, / Поднимался над своей натурою…». При этом опыт экзотических путешествий и встреч, - со стоглазыми левиафанами, лунными корсарами и растаманами («А где-то пальмы, шумят пальмы, / курчавые девки да парни / куда-то бегут, в чём мать родила…») его обогатил, но не внёс пустой смуты в душу, не сподвиг на напрасные искусы иноземщины, не сбил с трудного, торного, очень национально русского пути. В итоге, «он изменился за три холода…» и из всех заморских странствий всё же вернулся назад, к своим родным берёзовым перелескам и покосившимся, вросшим в землю избушкам и «тулупу из далёкой Тюмени» и обрёл способность искренне молиться и просить: «Уж вы ангелы, похлопочите, / Уж вы ангелы, выручите, выручите, / Уж вы ангелы, выучите, выучите, / Ох, раба многогрешного…».

Я спрашиваю его, ощущает ли он своё наследование от Бащлачёва - Вершинин испуганно открещивается: «Ну что ты! Башлачёв… Такая мощнейшая, недостижимая высота…» «Ты часто его слушаешь?» «Нет, последнее время не часто… Слишком больно…»

«С каждым днём времена меняются», - спел когда-то Башлачёв. Сообразно смене времён меняются на Руси и скоморохи. Взвинченный до состояния смерча, с голыми нервами и зияющим сердцем скоморох Башлачёв был бы по определению не в состоянии пережить то, что случилось со страной, с культурой, со всеми нами за эти годы. Именно поэтому ещё в 1987-м, на заре смутного времени, он вначале замолчал и разучился писать, подобно своему лишившемуся языка коллеге из фильма Тарковского, а затем погиб. Вершининский скоморох выжил и обрёл свой, совершенно иной голос. Он глядел вокруг себя, он ощущал ужасы и уродства окружающего бытия: «Давит суета, святая простота терпит. / Катит сволота, мутные дела вертит. / Всюду двойники чудо-нужники строят. / Всюду сквозняки… Уйдём, а то ещё продует…» И он вынужден был найти способы эстетски отстраниться от этих уродств, уйти от мирового сквозняка, дующего по его земле. Преимущественно - в глубину своего внутреннего мира. И не стоит винить его за это. Нам всем здорово повезло: мы думали, что на Руси остались одни торгаши, разбойники да опричники, а тут нате – живой скоморох! Смотрите же, как искренне он лицедействует и юродствует, ловите идущие от него горькую радость и светлую печаль…